Хороший странный человек
Он многим казался странным. Трубка, аккуратно вывязанный шейный платок, иногда - шляпа, похожая на котелок… Бакенбарды, чуть больше обычного вытянутый вдоль лица извилистый нос… Какая-нибудь немыслимая клетчатая куртка… Герой Диккенса? Сыщик из старого детектива? Как истинный художник, он придумывал свой образ и создавал его. Люди на улице оглядывались ему вслед. Чудак!
Господи Боже, как в нашем рациональном, меркантильном, жестоком мире не хватает именно чудаков!
Мы познакомились с ним странно - нас свела собака. Я возвращался из Ангарска, ждал на перроне электричку, рядом на поводке сидела моя догиня Лоли. Собака нервная, с трудной судьбой - я был ее третьим хозяином. Как обычно, вокруг нас собралась толпа зевак - доги у нас тогда были редки. Лоли волновалась, она не любила сборищ.
И вдруг собака рванулась. Я едва успел удержать поводок. Но Лоли выделила в толпе одного человека и кинулась именно к нему, явно радуясь. «Это Лоли?» - спросил молодой человек. «Да, - ответил я, - а вы ее откуда знаете?» Оказывается, в своей недолгой, но многотрудной жизни моя собака успела около недели пожить и у него - один из прежних хозяев куда-то отбывал и оставил ее на попечение молодого человека. Тогда мы и познакомились. «Геннадий Базюк, художник», - скромно представился юноша.
Разговоров о собаках хватило на всю дорогу до Иркутска. Потом мы не раз встречались на всяческих комсомольских сходках. Гена по ходу доклада иллюстрировал некоторые его фрагменты, и его рисунки тут же вывешивались на всеобщее обозрение - комсомольские лидеры это любили. Скажем, в докладе говорится: «Активисты N-ского района совершенно забыли о работе с детьми». И Базюк уже малюет орущих младенцев и убегающих от них больших дядей. Активисты очень смеялись.
Потом был знаменитый КИК, Клуб иркутских карикатуристов, в котором Геннадий Базюк был лидером. Хотя… как мне кажется, он никогда не стремился стать идущим впереди. Это ему было скучно. Просто тогда так сложилось, что все, кто объединился под литерами КИК, были моложе его, не имели такого же опыта, да и (пусть они меня простят) такого же таланта. Другое дело, как он с этим талантом обошелся, насколько его использовал…
Скорее всего, он слишком поздно родился. Ему бы жить в конце позапрошлого или начале прошлого века, во времена декаданса, «Сатирикона», Аркадия Аверченко, клубов, салонов… Недаром он так любил старые песни и музыку. Только, не дай бог, не в революцию - его расстреляли бы сразу, выйди он только на улицу - за буржуйский вид.
Да, он не любил власть, но он не мог ее ненавидеть, потому что слово «ненависть» с ним не монтируется, по-моему, он не был способен кого-то ненавидеть - это разрушительное и разрушающее чувство было ему непонятно. Потому его карикатуры, аксессуарами которых стали партийные и советские символы, - все эти звезды, серпы и молоты - не пропитаны злостью, они полны иронии и улыбки. Он, как и все мы, чувствовал, что музыке осталось играть недолго, скоро, точно по предсказанию вождя, сделанному совсем по другому поводу, выяснится, что стена - «гнилая, ткни - и развалится».
Но вот что странно - почти в каждый свой рисунок он где-нибудь припрятывал какую-нибудь непристойность - то голую попу, а то и еще более интимную часть тела. Сейчас, когда его не стало, я задумался: что это? Просто баловство, шалость, мальчишество, которое живет в каждом мужчине до гробовой доски? Не думаю… Мне кажется, во всем этом есть другая игра, некая фига в дырявом кармане - если я кого-то просмеиваю, если я, говоря высоким стилем, обличаю гнилую власть - не надо это воспринимать слишком серьезно: все мы одним миром мазаны… Иными словами, гоголевское «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!» А если мы со смехом хороним старую власть - погодите радоваться, новая окажется едва ли лучше…
Коротко говоря, художник Геннадий Базюк не любил любую власть, и он был прав.
В том числе и власть над собой. Но все это он не любил тихо, без кличей и лозунгов, со своей чуть заметной усмешкой.
Аккуратный до абсурда, не терпящий бытового неряшества, во всем прочем он не признавал, кажется, никакого порядка.
Обладающий многими умениями, он не хотел делать ничего. Вот если бы он мог лежать где-нибудь в поле и наблюдать за проплывающими облаками… Тогда бы он там видел что хотел, и все эти образы были бы прекрасны - самые красивые женщины, вольные кони с метущимися по ветру гривами, парящие в восходящих потоках орлы…
Мне бы тоже хотелось лежать в этом поле и видеть свое. В детстве я часто так делал…
Он напоминал мне того мечтательного человека из анекдота, который повесил объявление: «Могу научить суахили, играть на флейте-пикколо, дрессировать диких зверей… Могу, но не хочется».
Он умел стричь мужчин, как, наверное, мало кто в Иркутске. Затачивал любой инструмент так, что потом он, кажется, никогда не тупился. Кажется, умел шить.
И конечно, умел рисовать.
Но ему не хотелось. Вернее, хотелось, но не всегда. Есть очень узкий круг мужчин, который желал стричься только у Базюка. Есть несколько семей, где все столовые ножи точил только он. Рисовать он оставил довольно давно. Может быть, ему стало скучно… Уникальную коллекцию трубок кому-то чуть ли не подарил. В общем, позволил себя обдурить… Можно было попытаться вернуть, но… не хотелось.
Я поработал с ним вплотную, когда придумал на страницах «Советской молодежи», может быть, не всеми еще забытую «Завалинку». Она тогда была простая, без выдумок и причуд, никаких частушек и анекдотов - одни дворовые песни. Песни нашего детства, юности, которые мы пели, конечно, чаще, чем «Катюшу» и «Широка страна моя родная». Это были песни про ковбоев и моряков, про заходящие в гавань корабли и пивную, которая открылась на Дерибасовской. Это были студенческие и туристские песни… Словом, это был чистый источник среди затхлого болота партийной идеологии.
Боже, какой же поток писем на меня обрушился! Каждый день их приносили десятками. Я трепетал от предвкушения и начинал открывать конверты. Конечно, часто шли повторы, то, что мы уже опубликовали, но попадались и жемчужины. Потом я составлял очередную подборку и нес ее Базюку. С самого начала было понятно, что только он сумеет увидеть образ этой песни и передать его на бумаге.
И начиналось… Боже, какое это было счастье! И какая мука… Счастье, когда по газетной полосе ковылял одноногий пират, уж-ж-жасно страшный, но почему-то смешной. Когда в уголке присаживалась старушка, у которой - «на Дерибасовской, угол Ришельевской, тоц, тоц, первертоц, отобрали честь». Сквозь решетку смотрел на мир демоническим взглядом «парень в кепке, и зуб золотой». Рита и крошка Мэри пленяли красавца Гарри… Все они были серьезны и потому ужасно смешны.
Это - счастье. А мука… Да каждый из них рождался в муках, как ребенок при патологических родах. Что-то Гене не нравилось, он стирал, начинал снова. Вся газета уже была готова, а «Завалинка» зияла дырами в тех местах, где должны быть рисунки. Я стоял над душой, ругался всеми грязными словами, какие знал, но Базюк невозмутимо водил перышком. До тех пор пока сам не решал - готово!
Наконец, и «Завалинка» была закончена, и каждая песня получала зрительный образ - именно такой, каким я его себе представлял. Он знал все эти песни не хуже, а иногда и лучше меня. Он жил музыкой из «Серенады солнечной долины» и сентиментальными романсами вроде «Утомленное солнце…» Он, наверное, очень подружился бы с моим папой, который родился в 1903 году. У них бы нашлось о чем поговорить и что спеть…
И еще - он помнил дни рождения всех более или менее близких ему людей. И никогда не забывал поздравить.
Говорю же - он жил не в нашем мире, в каком-то другом, где не надо думать о пропитании и прохудившихся штанах, - мире размеренном, куртуазном, порой чопорном…
Помните, как у Высоцкого, - «мне не стало хватать его только сейчас»… Честно - не скажу, что вместе с ним ушла большая часть моей жизни. Но пустота, пусть маленькая, зияет. Она никогда не заполнится…
Мне кажется, что вот сейчас он зайдет, посмотрит на всех спокойно, вынет из кармана трубочку и спросит: «Психуете?»